И вот тут-то в нем появилось нечто человеческое: егообращенный к супруге взгляд светился такой злобой и отвращением, что д’Артаньянне на шутку испугался угодить в Бастилию – исключительно за то, что сталсвидетелем этого взгляда монарха…

– Вы совершенно правы, Людовик, – ровным голосомсказала Анна. – Этот дворянин, несмот– ря на юные годы, показал себядельным и преданным слугой вашего величества, и я его непременно запомню…

Она улыбнулась гасконцу милостиво и приветливо, благосклоннои благодарно, но в самой глубине ее изумрудных огромных глаз, как и у герцогаАнжуйского, пряталось нечто такое, отчего у д’Артаньяна вновь побежали по спинемурашки. Еще и оттого, что внешне взгляд королевы был еще более безмятежен, чему герцога, – а вот то, таившееся в глубине, выглядело еще более опасным…Куда до нее было Гастону…

«Точно, пропала моя голова, если в государстве произойдутнекие перемены, – убежденно подумал д’Артаньян. – Ну что ж… Фортунамоя, как окончательно стало ясно, дама решительная и не признает полутонов –одни только крайности. Не мелочится нисколечко. Уж если мне было сужденозавести лютых врагов – извольте, вот вам в качестве таковых ее величествокоролева и наследный принц… В чем мою Фортуну не упрекнешь, так это вотсутствии размаха… Куда уж дальше? Не знаешь, радоваться или печалиться…»

– Вот именно, запомните, сударыня, – сказал корольголосом, в котором впервые зазвенел металл. – Запомните, что у меня естьверные и преданные слуги, способные уберечь своего короля от любых опасностей…Не слишком ли скупо вы отблагодарили шевалье д’Артаньяна? Вы, насколько мнеизвестно, намереваетесь создать свою гвардию? Не следует ли сделать капитаномэтой не существующей пока роты как раз господина д’Артаньяна?

– Ваше величество! – воскликнул гасконец чуть лине в тот же миг. – Умоляю избавить меня от столь незаслуженной чести! Яеще слишком молод и неопытен, чтобы стать сразу капитаном, тем более гвардии еевеличества! Сейчас я, можно сказать, на службе у его высокопреосвященства, иэто вполне соответствует моему возрасту и небогатому жизненному опыту…

Он взмолился в душе небесам, чтобы избавили его от стольсомнительной чести, – слишком хорошо понимал, что в этом случае его жизньпревратилась бы в ад. Королева в десять раз опаснее трусливого и недалекогоГастона, при всем его уме и энергии Анна Австрийская даст ему сто очков вперед.И, без сомнений, найдет способ погубить навязанного ей капитана…

– Пожалуй, ваше величество, шевалье д’Артаньянсовершенно прав, – поддержал Ришелье. – Он еще молод для такойслужбы…

– Ну что же, насильно мил не будешь, – с прежнейвялостью промолвил король. – Насильно я никого не собираюсь возвышать – незря же меня называют Людовиком Справедливым… Вот именно, ЛюдовикомСправедливым! А посему подведем некоторые итоги, господа мои… Я повелелзаключить в Венсенский замок этих наглых и неблагородных бастардов де Вандомов,а также маршала Орнано. Де Шале, ваш гардеробмейстер, сударыня, вкупе с паройдюжин заговорщиков поменьше калибром препровожден в Бастилию. Если они оттуда ивыйдут, то исключительно для того, чтобы проделать путь до Гревской площади.Что касается графа де Море – он под домашним арестом. Как-никак узаконенныйпотомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мойсводный брат… Герцогиня де Шеврез… – Он снова бросил ядовитый взгляд всторону королевы. – Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой,развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, нобоюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние…

«Эх, если бы только мужчины… – подумалд’Артаньян. – Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король,знай вы все о госпоже де Шеврез?»

– Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я ненамерен забивать себе голову, – продолжал король. – Возьмите на себяи эту заботу, любезный кардинал… И без глупого милосердия, учтите! Что касаетсямоего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора…

Д’Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как нистарался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуречувствовалось напряженное ожидание и страх…

– Что касается моего брата, то я принял решениепередать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этоготитула лишившееся сеньора, – продолжал король к огромному облегчениюмладшего брата и удивлению д’Артаньяна. – Отныне мой брат будетименоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всемиего потомками мужского пола, а также, в предусмотренных законами королевстваслучаях, и женского…

«Ей-богу, это и называется – из грязи да в князи! –воскликнул про себя гасконец. – Орлеан – это вам не Анжу… Ну а я-то?»

Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:

– Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарнобыло бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, ярешил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь…Отныне вы – гвардеец мушкетеров кардинала.

Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго –потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, – сильные пальцы Ришельесжали локоть д’Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, каки полагалось по этикету.

Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявленияблагодарности и, ждал – хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня спальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!

И не дождался. Король поднялся, а это означало, чтоаудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…

Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра,д’Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил ккрасному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно,красный плащ – отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье,своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинныевремена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д’Артаньян, –сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина илиДагобера. – Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями,что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспоритьмою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему – зато за них идрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»

У него даже зашевелилась еретическая мысль – а на ту лилошадь он поставил. Д’Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не вобиде на столь ничтожную награду – о награде он вообще как-то не думал, спешатем утром в Пале-Кардиналь.

Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальныхромантических представлений д’Артаньяна о столичном городе Париже, королевскомдворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с темикрасивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсемнедавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимосправедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королеванезамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры – сплошьсветочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадныеисключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.